Родила царица в ночь…Именно эти строки приходят в голову, когда сидишь ночью в палате детской неврологии. Дети домашние и отказные, они даже плачут по-разному: первые — напористо, вторые жалко, как котята.
Но все: и те, и другие, умоляют, просят – «Нянечка, милая, подойди, одиноко мне, дней — то от роду всего десять, месяц, три месяца, полгода, год…» и мечешься между ними. Как определить, кому хуже. У первых есть мамочки, но их не пускают в боксы, вторые – брошенные, их родительницы тихо – мирно родили и так же тихо пропали.
Длинная кишка больничного коридора. Приваливаясь к стенке, падая, поднимаясь, топает годовалый Валечка. По правилам его уже нужно отдать в дом малютки, но рука не берется, сердце не позволяет опрокинуть этого толстощекого улыбчивого малыша в казенный улей. Да, понятно, у нас тоже – не семья. Но любят все нянечки Валечку искренне, как родного – не побоюсь сказать. У Валечки одна ножка и одна ручка короче другой. Валечка все время писается и еще у него эпилепсия. Но, Боже мой, он так смеется, так трогательно пытается ходить, — душа заходится в жалости, — «Валечка, родной, если бы я могла что – то сделать». Что могла? Мама Валечки ушла из роддома на вторые сутки, обычная, нормальная мама, сказав: «Мне ребенок – урод не нужен, другого рожу». Ее можно, наверное, понять. Но Валечка — он, правда, солнышко, милый, добрый.
Падает, плачет. Бросаюсь к нему: «Валечка, иди ко мне, хороший, давай поглажу, пожалею» Нет, — я не мама… Все равно, как не стремись, как не пытайся принять в душу боль этих детей, остается червяк, который гложет: «Брошенные они, что можешь сделать ты? Ах, усыновить? Ну — ну, попробуй. Все равно, ведь не доведешь до конца…» Что я могу ответить этому червю? Ничего. Не усыновлю, потому что нет своей квартиры, нет достаточно средств… Но какое дело Валечке до всего этого. Он пускает слюни и улыбается так, как будто только что получил в подарок целый мир. Он не знает, что с ним будет. Кто его возьмет, в конце концов. Что будет с его соседкой по палате – Лизхен.
…Это мы ее так называет – Лизхен. На самом деле, конечно, Лизонька. Но девочка в свои шесть месяцев такая взрослая, такая серьезная, как судья. Иногда даже, когда делаешь укол, хочется сказать: «Лизхен, предположим, Генриховна, разрешите уколоть вас в попку?!» У Лизхен спинномозговая грыжа, все бывает. Страшно, очень страшно, крошечная лялечка, изящная девочка – и на спине такое. Но Лизхен очень мало плачет. Куксится часто, да. Но что – бы заходиться в крике – нет, почти не бывает.
У Лизхен есть мама. Неважно, что ее никто в отделении не видел. Она есть – по документам. Мама иногда звоните главврачу, передает детское питание, пеленки и деньги. Значит, она есть? Нет. Но в отделении никто этого вслух не скажет.
А зачем что – то говорить? Станет кому – то легче? Лизхен лечат. Но никогда не вылечат, именно потому, что ее вполне обеспеченная мамочка ни за что не выделит на несчастного больного ребенка больше той суммы, которую дает медсестрам «на пропитание». Ровно как никогда не перестанет кричать Юрок.
Юрок – тоже наше изобретение. Юрочка, семь месяцев, детский церебральный паралич. Головка немного свернута набок, ручки – ножки скрючены так, что каждое утро Наталья Игоревна – главврач, — причитает: «Господи, жив еще… Бог бы прибрал, зачем мучиться…»
Наталья Игоревна знает, что говорит – Юрок не может ничего – ни есть, ни пить, ни даже нормально плакать — только кричать: протяжно, гулко, монотонно. Дети семи месяцев от роду, по всем законам младенческого развития, так кричать — не могут. Юрок может. Кто заступится за него? Света – медсестра, болеющая за всех этих нечестных детишек, но у которой своих двое, – а зарплаты хватает на полторы недели; тетя Зина – сестра – хозяйка, забирающая Валечку и еще одного эпилептика – Кешу — в себе в коммуналку на выходные, но не имеющая возможности купить им лишний банан; я – девятнадцатилетняя свистушка, рыдающая при виде горемык, появившихся на свет вопреки желанию их матерей; Наталья Игоревна – главная наша, для которой все детки – на одно лицо, ведь это ее работа, а дома свой сын инвалид. Она сочувствует, но лучше всех нас знает, что сделать ничего нельзя.
Юрок кричит. Заменить штанишки, сделать укол, дать лекарство. Посидеть, попричитать – может станет легче? Бездомный, на всю жизнь бездомный малыш, никому, по сути, ненужный… Мне Света говорит: «Успокойся, это жизнь. Я работаю здесь уже шестой год. Собираюсь уходить каждые три месяца. И, всякий раз, как удар, как нить – захожу в палату, а том – обкаканный Юрок или светлая Лизхен, или Ритуля – ты не застала, умерла она, и понимаю – не могу уйти, не могу.»
О Ритуле мне рассказывали. Девчушка прожила в отделении почти два года. Не росла, почти не … Мамы для нее – были все. Только – только появлялся кто – то на пороге отделения в белом халате – Ритуля взвизгивала: «Моя мамочка.» И бежала, и прыгала, и падала. А потом кто – то из посетителей накормил Ритулю жирным пловом – спасти девочку не смогли. Всю свою почти двухлетнюю жизнь она питалась протертыми кашками и ничего более.
Сегодня банный день. Беру Валечку — упирается, ноет. «Валюша, купаться идем» — смотрит так, как будто понимает. Раздеваю – нет, не могу, нельзя работать таким как я в отделении патологии. Нужны не нервы – канаты, прутья, проволока… У Валечки большая, как – бы язва, под правой ключицей. Откуда? Бегу к Светлане. «А, это… У него ничего не заживает. Вчера ударился о косяк. Видишь как получилось». Светка мажет рану и вдруг причитает, — для посторонних неожиданный переход, это я знаю, что Света вкладывает в детей душу: «Валечка, дуры мы, тетки взрослые, недосмотрели…»
На пороге процедурного кабинета возникает Инна Аркадьевна – мамочка. «Светлана, у Янчика какая – то сыпь. Посмотрите». Светка бросает Валечку, кричит мне, мол, проколи сама и убегает. Еще бы – Инна Аркадьевна, тьфу, девчонка лет двадцати, но жена большого человека в городе, — отсюда честь и почет. Янчик – крохотный, трехмесячный, недоношенный. Жалко его тоже, очень жалко. То же самое, что у Юрока — ДЦП. Изогнут позвоночник почти восьмеркой. Инна Аркадьевна – не спит, не ест, дергает нас все время: «Янчик то, Янчик се…» Никто не осуждает, что вы? Наоборот, такие мамаши – редкость. На них чуть ли не молятся. «Не бросила… Сама ухаживает…» Одно тяжко – остальные дети для Инны Аркадьевны – Валечка, Лизхен, Юрок, Кеша – мусор, даже грязь. Если выносит Янчика в коридор – крик: «Уберите этих дефективных. Они заразные. Вдруг Янчик заразится от них».
Нельзя судить. Нельзя. Инна Аркадьевна – золотая мать. Для Янчика. Хотя так и должно быть.
Она всегда воевала с другой мамочкой – Ольгой. Оле около сорока. Но все ее зовут Олечка, Оленька. Маленькая, спокойная. Ее Сережа – гидроцефал. Первый ребенок. Муж как узнал кто родился – сразу ушел. Оленька уже почти полгода с Сережей у нас: «Что вы говорите, как бросить – родная кровь. Свой. Выстраданный. Долгожданный. Больной? Такова судьба…» Палата Оленьки – оазис для наших брошенных. Обласкает, покормит, песенки споет. Вот только Сашку – младшего не любит. Не показывает, конечно, она очень деликатный человек. Но сторонится. Если приносят его в палату – Оленька вся поджимается, спрашивает – заберете когда?
Сашка злой. На первый взгляд – абсолютно нормальный, внешне никаких патологий, что в нашей отделении редкость. Но злой. Эта злость, даже ярость, — как клеймо. Год с небольшим, — а глаза щелочки, руки все время в кулачках, чуть что не по его – падает плашмя на пол и визжит. Успокаиваешь, гладишь — Сашкина рука рвет твои волосы, и не отцепить. Дергает так, что в глазах чернеет. Бедный, маленький Сашенька. Родители – шестнадцатилетние наркоманы просто подбросили его к нам. Внешность… Да внешность хорошая. Но у Сашки почти не развиты почки – диета, три операции, постоянные лекарства и, помимо всего, врожденный сифилис (правда, вылеченный). Скоро Сашеньке в дом малютки – что будет? Оленька: мягкая, добрая, боится его. Не любит. Сашку любить трудно.
Вечер. Ночь. Палата грудничков, которым месяц – два. Басом начал Никита, он домашний, завтра в шесть утра придет мамочка кормить… Партию подхватывает Аленька – спинномозговая грыжа, — тоже домашняя, мама — студентка, но вокруг огромное количество бабушек – дедушек, выходят: Аленьку через месяц везут в Германию. Стасик, Маринка, Лялечка, Настя, Артем – маленькие личики, боль и страдания с самого рождения. Господи, за что? Не много ли?
Кричит, заходится Юрок – иду делать укол. Лежит с открытыми глазами, не моргая Лизхен. Что – то бормочет Валечка. Сашка скрипит зубами. Боже, спаси и сохрани их, несчастных, изведавших страдания со дня рождения. Помоги им.
Утро. Все как всегда. Для меня — очередной рабочий день. Для них – новый день жизни. Где живет надежда на спасение?
Автор решил остаться анонимным
ЧИТАЙТЕ ТАКЖЕ: Это мой ребенок, или странные истории из роддома
